Темно. Кажется, я ослеп… Болезненно сморщив лоб пытаюсь выцарапать из черепной коробки остатки разума, остатки памяти. Можно не стараться, видимо. Не могу вспомнить, как попал сюда. Последняя неделя выжжена из моей памяти, вырвана, растерта в порошок. Последняя неделя, наполненная бредом, сном, слабостью. Все эти дни слились в моей голове в бесконечную вереницу теней и призраков, дорог и пустошей, живых и не живых…

Когда это началось? Ведь мы наверняка не заметили того момента, когда взгляды наших друзей и близких перестали быть осмысленными, когда радужки их глаз стала затягивать бледная,
словно туман, пелена. Казалось, что на глаза водрузили кисею, но стоит только захотеть и станет возможным приблизиться, отодвинуть, снять пелену с глаз. Тогда нам казалось. Что это возможно. Чем дальше – тем больше на улицах городов стало появляться людей с такими глазами, похожими на стекло, которое выгладила своим течением река, да и выбросила на берег обсыхать и становиться матовыми.

Потом они стали меньше внимания обращать на окружающее их пространство… И чем
дальше, тем меньше их что-либо вообще интересовало. Очень странное ощущение – брести по городу и ощущать на себе пристальное внимание, этот взгляд, который, казалось, просачивался сквозь апатично прикрытые веки. Этот взгляд сжигал, плавил, заставлял уходить, искать укрытия, сжиматься в комок и бежать. Бежать, скрывая истерическую улыбку, засовывая в
карманы своей прохудившейся одежды все прекрасные мысли и чувства, воспоминания, греющие подобно лучам весеннего солнца. Прятать все самое лучшее, что мог испепелить и развеять эти остатки света, которые позволяют тебе оставаться человеком.

В скором времени улицы опустели. А потом снова заполнились. Заполнились ими. Слепыми и в то же время зрячими. Живыми… И в то же время мертвыми. А потом они начали меняться. Не
сразу, конечно. Постепенно. Я видел это. Я держал одного из них на руках…

Когда «заболел» мой брат Андрей, я оставался с ним, хоть многие и ушли на поиски другого пристанища. Мне казалось, что все это чья-то безумная шутка, это не может случиться с нами, это не реально. Вытирая грязным рукавом слезы, катящиеся по моему лицу, я всхлипывал и
просил ну хоть кого-нибудь помочь. Просил Бога, чтобы все поскорей закончилось. Просил Дьявола. Мольбы мои услышал явно не Бог, ибо он не может быть так жесток. Настолько жесток, что позволил Андрею проснуться и не увидеть света, лишь серые тени и размытые черные очертания, будто весь мир за одну ночь потерял не только краски, но и все формы, доселе известные. Расплываясь и меняясь перед глазами, этот мир предстал ему в новом свете. Поначалу он испугался. Кричал, что он ослеп, что его глаза не видят практически ничего.
Когда я понесся в аптеку на соседней улице, я столкнулся с одним из «слепых». Замешкавшись всего на мгновение, я споткнулся и упал перед его ногами. Слепой сделал шаг назад и наклонился надо мной, а я поднял голову и два сдержал крик, готовый вырваться изо рта. На меня «смотрело» абсолютно гладкое лицо, если не считать двух пар отверстий на месте носа. Несмотря на то, что он не имел глаз, я всей кожей чувствовал, что он на меня смотрит. Испытующе, заинтересовано. Участок кожи, которого касался его «взгляд», тут же начинало нестерпимо жечь. За жжением приходил зуд и снова жжение. Я не мог пошевелиться, казалось, это будет продолжаться вечно. И снова и снова поры моей кожи будут наполняться
раскаленным железом, и покрываться копошащимися муравьями. Цикл за циклом и круг за кругом, пока вертится земля, пока существует Вселенная. Взлетая над самыми высочайшими вершинами мира и опускаясь в кратеры вулканов, я оставался на асфальте. Распластанным перед этим странным, лишенным лица, существом. Внезапный звук вырвал меня из оцепенения, из огненного плена. Низкий звук, напоминающий гудение каких-то механизмов, однако это был не механизм. Звук был явно произведен живым существом. Он проникал в уши и заполнял голову,
будто густой и теплый кисель. Обволакивал нервные окончания и пригвождал к земле каждой нотой. К этому голосу прибавился еще один, потом еще и еще. И вот уже целый сонм неведомых
существ взывал со всех сторон. Наконец, отведя от меня «взгляд» существо повернуло голову на сто восемьдесят градусов в сторону источника шума. Я готов поклясться, что оно
понимало эти звуки. Стоя посреди опустевшей улицы, оно смотрело куда-то вдаль, и мне казалось, что его взгляд пронзает облака и горы, проникает за горизонт и в самое нутро всего живого на этой проклятой планете. Слепец повернул свое тело вслед за головой, и по его телу прошла волна. Он вытянул свою тощую, покрытую струпьями и трещинами шею, так удивительно похожую на плоть пустыни. Мышцы его свело судорогой, принуждая хребет болезненно выгнуться, а лопатки соприкоснуться. Ветошь, кое-как прикрывавшую осушенную и выжженную солнцем кожу, трепали порывы ветра, которые, казалось, рождались в унисон с
болезненными подергиваниями его паучьих пальцев. Было очевидно, что это хрупкое, как песок, существо не вынесет напряжения и упадет замертво на асфальт, но еще через миг слепец всколыхнулся, поднял голову вверх и издал гудение. В нем можно было почувствовать целые моря боли и страданий, миллионы голосов и лиц – плачущих, смеющихся, гневно вопящих, испуганных, умирающих. Когда-то, в другой жизни, через сотни, а может тысячи дней, один седой старик расскажет мне, что эти песчаные слепцы так провожают в последний путь себе подобных. Старик называл это Последней Песнью. Но все эти откровения я услышу много позже, а пока надо мной стоит иссыхающее подобие человека, у которого нет глаз и рта, а вместо носа – четыре отверстия. Оно кричит, и крик этот мечется внутри меня, будто я пустой, будто внутри совсем ничего нет. Крик постепенно сходил на нет, и когда слепец, наконец, умолк, он сжался, сгорбился, как побитая собака, силящаяся уползти подальше от ударов и пинков. Медленно покачиваясь он удалялся от меня и его тело периодически сотрясала крупная
дрожь.

Я начал подниматься. Медленно, словно в бреду я прикоснулся к ушам. Уши и шея были испачканы чем-то липким, неприятным. Через мгновение я с удивлением разглядывал кровь на дрожащих пальцах и судорожно вспоминал, куда я отправлялся. Просыпающееся сознание вытолкнуло меня из тягучего болота то ли транса, то ли шока и я на негнущихся ногах побрел к аптеке. Сгребая все, что по моему мнению, могло помочь Андрею я все это рассовывал по карманам и все время оглядывался по сторонам. Полки со снотворным, разнообразными антидепрессантами и прочей «прелестью» конечно, пустовали, препараты с них пропали в первую очередь.

Находясь в уютной и безопасной квартире и читая инструкции к лекарствам, я не хотел вспоминать сегодняшний день, но мои мысли упорно возвращались к нему, будто созданному самой жестокой пустыней, обветренному, потрескавшемуся, наблюдающему сквозь свои, заросшие шершавой кожей, веки.

Андрею с каждым часом становилось все хуже. Он таял, высыхал, сжимался на глазах и все время лежал с закрытыми глазами, говоря, что так ему легче. Я сидел около него несколько часов, а потом незаметно для себя провалился в беспокойный сон. Я постоянно просыпался и проверял, как спит Андрей. Каково же было мое удивление, когда после очередного пробуждения Андрея не оказалось на диване. Я подскочил и начал заглядывать во все углы и шкафы. Нашел я Андрея на
кухне. Он стоял, мерно покачиваясь, и смотрел в окно. За окном занимался румяный рассвет. Его розовые отблески играли на деревьях, опустевших дорогах, на стеклах покинутых квартир, на осиротевших машинах. И повсюду, куда не кинешь взор, ни одного человека. На фоне окна, из которого лился этот свежий и чистый свет, силуэт Андрея казался синеватым, холодным. Я тихонько позвал его и он начал оборачиваться. В тот момент, когда золотистый диск светила выглянул из-за горизонта и заполнил все вокруг сияющим золотом, он повернулся. Сердце мое
болезненно сжалось. Его глаза начали затягиваться пленками, похожими на веко, но в разы тоньше. Приблизившись вплотную, я увидел, как под этими прозрачными слоями в глазнице, наполненной темнотой космоса, вращаются и излучают свет маленькие солнца. Горят то ярче, то тише. Пульсируют и переливаются, обдают жаром и заставляют замереть в восхищении. Андрей улыбался. После этого он улыбался дажево сне. А еще он говорил. Много говорил, а голос его скатывался вниз, становясь глубоким и звучным, бархатным. Он рассказывал, как теперь видит этот мир, какие ощущения испытывает. Говорил, что это очень интересно и совсем не больно. Я умолял его сделать что-то, остановить это, но в ответ слышал лишь сокрушенные
вздохи и видел легкое покачивание головой. Он не хотел становиться прежним, ему нравилось питаться солнечным светом, познавать мир своими новыми глазами и своей новой кожей.

Когда его нос начали поглощать такие же слои прозрачной пленки он попросил, чтобы я его оставил. Объяснил, что попытка цепляться за него, как за часть безоблачного прошлого теперь перестанет иметь смысл для меня, потому что он больше не похож на прежнего себя. И внешне и внутренне.

Я послушал его. Собрал свои вещи в рюкзак и решил покинуть город. Андрей хотел мне помочь, но я отказался и тогда он пошел на кухню и встал перед окном и подставил свое иссохшее тело солнечным лучам. Стоило мне подойти к двери, как я услышал слабый шорох за своей спиной, и жаркая ладонь легла мне на плечо. Я оглянулся и услышал от него, одну фразу: «Ты вернешься, когда станешь иным». Он обнял меня. Горячие объятья существа, которое когда-то был моим братом… А потом он легко отстранил меня и сказал уходить.

Я прятался в соседнем подвале, таскал еду из магазинов по ночам, благо слепцы засыпали без солнечного света и я мог ничего не бояться... А еще ночью я приходил к Андрею, чтобы проверить, что с ним все в порядке. В один из таких визитов я заметил, что на лице Андрея остались только ноздри и появились новые углубления поблизости. Еще через два или три визита эти отверстия совсем сформировались, кожа стала смуглой, с золотистым отливом. Он весь вытянулся, стал как будто выше, тоньше. А потом случилось то, что заставило меня позорно сбежать.

В последний мой визит я осмелился прикоснуться к нему, к оболочке, под которой, тщательно скрываясь, дремал мой брат – единственный родной человек. Оставшийся у меня… Человек ли?
Андрей не проснулся, но кожа под моим пальцем вдруг стала сыпаться, она текла как песок, тоненькой струйкой. Я попытался заглянуть в образовавшуюся трещинку и к своему ужасу и изумлению встретил ответный взгляд. Оттуда, из под песчаной кожи моего брата, на меня внимательно смотрел золотистый глаз. Я попробовал отодвинуться, взгляд последовал за мной.
Тогда я спрятался за плечо Андрея. Глаз не мог меня там увидеть, но меня неотступно преследовало ощущение, что за мной наблюдают. Я перевел взгляд на плечо Андрея и понял, что с него сыпется песок. Песок сочился из углублений локтей, со спины, с ног, он стекал
удушливой жаркой волной на пол. Кожа расходилась неровными разломами, как рассохшаяся сухая земля и из этих трещин, разломов и впадин на меня смотрели тысячи глаз. С неподдельным интересом они разглядывали пришлого чужака. Того, кто посмел нарушить покой слепца. Не чувствуя земли под собой ябежал быстро, как только мог. Вдаль от города, наполненного ужасными высохшими длиннотелыми существами. Прочь от моего счастливого прошлого, от нашей квартиры. Бежал от памяти и ее прекрасных фрагментов, тех, что огромной и
свежей волной захлестывают иногда и заставляют верить в прекрасное будущее. Я бежал задыхаясь, вдыхая раскаленный воздух, силясь выбросить, вырвать и оставить в прошлом все, чем я жил. Мои ноги несли меня вдаль с бешеной скоростью, а перед глазами стояли разломы на коже и глаза. Огромное количество золотых глаз. Кажется, что и сейчас они насмешливо смотрят мне вслед.

В полузабытьи я провел следующий день, а может и два. Ориентированность во временных промежутках пропала. Я ночами я шел из города в деревню, из деревни в город. Искал людей.
Опустошенный, вывернутый. Каждую ночь мое существо до самых краев заполняла холодная и темная горечь, а под кожу моих рук будто забивался снег. Вечерами, когда я входил в города я видел их, отправлявшихся спать. Тряпье, прикрывающее их иссохшие, обветренные тела, становилась похожей на паруса погибших кораблей – растерзанные ветром, разорванные, шепчущие о страданиях. И так постоянно. Везде. Только слепцы. И ни следа человека.

А потом я все-таки нашел их. В тот вечер, когда паучья сеть сумерек раскинулась, оплела город в который я вступил, когда паук, плетущий эту сеть приготовился вползти в мою душу и превратиться там в сгусток одиночества я увидел их. Они были похожи на меня - изможденные, бледные от недостатка солнечного света. С восторгом я ринулся к ним. Ноги мои путались, слезы струились из глаз. Я захлебывался криком радости, что я вновь не один, что я могу сказать и услышать ответ, могу прикоснуться и почувствовать кожу, видеть улыбки на лицах, смотреть в глаза. Я бежал и с моих губ слетали слова: «Не один, не один, не один». В этой ночи, среди пустующих городов, слепых окон и запертых дверей, впервые я не одинок. Я не одинок. Их было двенадцать. Я прожил у них неделю. Я все время разговаривал и смеялся. Жадно впитывал человеческие голоса, всматривался в лица, казалось, что жизнь началась снова. Слушал рассказы стариков и молодых, интересовался, как они сюда попали, что пережили. Утолял информационный голод и узнавал новое. Оказывается, они прошли очень много городов и искали живых, но повсюду были только слепцы. В некоторых городах образовались секты – поклонники слепцов. И ни одного разумного человека, у которого по жилам еще не начал струиться песок.

Через неделю я стал плохо видеть. За мной ухаживали, я бредил и метался. Меня бросало в жар, будто я нахожусь в огромной печи. Вечером мне становилось холодно. Я практически ничего
не видел, а потом я отключился. Когда я пришел в себя, спускался вечер и вокруг никого не было, только записка лежала рядом со мной, придавленная камнем. Всего четыре слова: «Это было
неизбежно. Прости». Я протянул свою исхудавшую руку и взял этот нелепый клочок бумаги тонкими золотистыми пальцами. Невзрачная бумага переливалась всеми цветами радуги и вспыхивала в свете уходящего солнца. Я хотел прикрыть глаза, но с ужасом понял, что не могу этого сделать. Поднеся свои тонкие пальцы к лицу, я постарался нащупать глаза, знакомые веки, ресницы. Я в ужасе схватился за свое лицо и вдруг ощутил, что я будто стал легче, тоньше. Судорожно вспоминая, что где-то в этом жилище есть зеркало, я начал оглядываться, сам не замечая, что вращаю головой почти на двести градусов, не испытывая дискомфорта. Когда
зеркало было наконец найдено и я взглянул в него, страх сковал меня, дрожала каждая мышца. Я прикасался то к зеркалу, то к себе, пытаясь поверить, что это не сон, что это реальность. Я пытался произнести свое имя, но эти странные четыре отверстия на лице, немного вытягиваясь, издавали странные тихие звуки. Я был нем, но я говорил. Я был слеп, но я видел. Я жил, но вместе с тем меня не существовало…

Небо светлеет. Кажется скоро рассвет. Половину ночи я провел с зеркалом, а вторую половину около окна в ожидании Светила. Моя подвижность меня поражает так же, как и все ощущения, которые я испытываю. Я кажусь самому себе очень текучим, очень легким, воздушным. У меня теперь удивительный голос, я с удовольствием отмечаю, что даже так я могу воспроизводить знакомые мелодии, подобно тому, как раньше я их насвистывал. Но хватит уже заниматься собой, ведь небо светлеет, Скоро первые лучи лизнут серые застывшие улицы и заполнят все
светом и теплом. Надо спешить. Я очень хочу его встретить. Мое Светило.

Тихими шелестящими шагами наполнились улицы. Легкий шепот, разговоры вполголоса – откуда они? Ведь люди ушли, остались только мы. Я стою на окраине города лицом к нему, откуда доносятся эти тихие шумы, плавная речь и шарканье подошв по асфальту. Из переулков, дворов, из-за деревьев, и кажется, будто из каждой тени вперед выходят такие же, как я. Теперь я вижу, какие они на самом деле. Глаза, которые казались скрытыми за пленкой, горят неистовым огнем и
каждый таит в себе кусочек звездного неба. Кожа напоминает песчаные насыпи, с которых при малейшем дуновении ветерка срываются песчинки, будто пыльца с крыльев мотылька. Эти песчаные облака летят вдаль, образуя собой облака и вихри, сияющие и переливающиеся. Уплывающие, утекающие вдаль. Люди стояли, и я слышал, я чувствовал, как они говорят. Их речь тихо текла в моей голове. Каждого по отдельности и всех их вместе. Они уговаривали меня повернуться. Встретить Солнце и встретить жизнь с первыми лучами.

Солнце. Иссушающее, уничтожающее, беспощадное, дарующее смерть и рождающее жизнь. Теплое, сияющее. Я встретил его ровно тогда, когда оно встало над кромками деревьев и ударило по мне. Безжалостно оно впилось в каждую пору, рождая в жилах огонь и заставляя шире открывать глаза. Поток бушующей лавы вливался в меня, уничтожая во мне человека и даруя мне новую жизнь. Огромная огненная лавина облекла меня с ног до головы и заметалась внутри. Казалось, еще мгновение, и она разорвет меня, разбросает меня клубами пыли по земле, позволит ветру меня развеять, стереть меня из мира не оставив ничего. Клубок бушующего пламени поднялся из самих глубин меня, я поднял голову и закричал, силясь отдать часть
этого огня небу, земле, самому Светилу и всем вокруг. Мой голос исходил из меня светящимися языками разноцветного пламени. Мне казалось, что голос мой слаб, он рискует сорваться, как канатоходец, балансирующий над пропастью на тоненькой ниточке веры в себя. Мой голос дрожал, и я не мог выдержать такого невероятного напряжения, такого огня изнутри, я рисковал быть сломанным, раздавленным. И тут я услышал. Почувствовал, что я не один. Меня подхватил, не позволяя упасть, сначала один голос, потом второй, и еще, и еще… Целый хор голосов сливались, разделялись, перетекали один в другой, поддерживали и растворялись друг в друге. Не песнь смерти это была, а мелодия жизни, что разливалась благодатью в нас обновленных и в самой сути и вечности жизни. Треснула кожа, ссыпалась песком вечности к моим ногам и сквозь трещины в оболочке сама душа смотрела бессчетным количеством золотых глаз, впитывая свет, тепло и жизнь. И через километры дорог и невесомую пелену воздуха я почувствовал прикосновение к своему лицу. Знакомая и до боли родная рука нежно гладила меня по лицу, стирая прошлое, страдания и одиночество, и сильный глубокий голос прозвучал в голове: «Добро пожаловать в Новый Мир, родной, возвращайся туда, где тебя любят, возвращайся домой, Новорожденный».